Люди

Биография

Юлий Андреевич Рыбаков родился 25 февраля 1946 года в Мариинске Кемеровской области в лагере для политзаключённых в петербургской семье потомственных морских офицеров. Учился в Ленинградском институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина в 1974—1976 гг. В юности работал кочегаром, лесорубом, реставратором в Государственном Русском музее и Музее этнографии СССР, художником-дизайнером в НИИ технической эстетики, инженером строительного отдела во Всероссийском алюминиево-магниевом институте, бутафором в Ленинградском театре оперы и балета им. С. М. Кирова.

Широкую известность приобрела проведенная им совместно с художником Олегом Волковым акция: 3 августа 1976 года на стене Государева бастиона Петропавловской крепости появилась огромная (более 40 метров в длину и почти 1,2 метра в высоту) надпись «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!». Этот смелый вызов стал, по сути, первым прецедентом появления политического высказывания в публичном пространстве Советского Союза. По совокупности причин (сыграло свою роль участие в распространении произведений Солженицына и агитационных листовок) Юлий Рыбаков был осужден на шесть лет по статье 70 УК СССР «Антисоветская агитация и пропаганда». В 1982 году он вернулся в Ленинград.

• В 1975-76 входил в Товарищество экспериментальных выставок.
• В 1982-88 был организатором Товарищества экспериментального изобразительного искусства.
• 1990 — один из организаторов РОО «Товарищество Свободная культура» и арт-центра «Пушкинская-10».

Один из инициаторов и кураторов проекта «NOTA BENE, ИЛИ — ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ!». Цель проекта — силами художников привлечь внимание общества к социальным проблемам, которые требуют внимания в России и во всем мире. Первый этап проекта — конкурс на тему «Осторожно, нацизм» прошел в 2005 г. Второй этап проекта — конкурс на тему «Осторожно, Фемида!» прошел в 2006г. Третий этап проекта – конкурс на тему «Осторожно, коррупция!». Прошел в 2008 г. Четвертый этап проекта- конкурс на тему «Осторожно, люди!». прошел в 2011 г. В 2018 году был запущен очередной конкурс «Приют авангардиста».

Юлий Рыбаков участник более 40 выставок в России и за рубежом. Работы находятся в музеях и частных коллекциях.

Гражданская деятельность

Родители Юлия Рыбакова были репрессированы. В 1974 году Рыбаков закончил художественную школу, училище, позднее обучался в ЛИЖСА имени Репина. В 1976 году за участие в диссидентском, правозащитном движении, а также за распространение книг Солженицына, листовок и лозунгов (надпись на стене Государева бастиона Петропавловской крепости «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков») был арестован КГБ по 70-й («антисоветской») статье УК РСФСР. Затем — под угрозой привлечь к делу группу его единомышленников — был осуждён за особо дерзкое «хулиганство» и хищение множительной аппаратуры к 6 годам лишения свободы в ИК усиленного режима.
В 1982 году вернулся в Ленинград, изучал юриспруденцию и право. В 1988 году стал одним из организаторов и руководителей Ленинградского отделения партии «Демократический Cоюз», открыто заявившей что её целью является ликвидация монополии КПСС на власть и создание демократического строя в России. В 1990 году был избран депутатом Ленсовета, организовал первую государственную комиссию по правам человека. В декабре 1993 года избран депутатом в Государственную Думу по 208-му Северо-Восточному округу Санкт-Петербурга от партии Выбор России.

В 1995 году Рыбаков вместе с депутатами Государственной Думы Сергеем Ковалёвым, Михаилом Молоствовым и Виктором Курочкиным по поручению премьер-министра Виктора Черномырдина вели переговоры с Шамилем Басаевым, захватившим больницу в Будённовске. После неудачного штурма больницы спецназом, в результате которого погибло около ста заложников, в ходе переговоров удалось договориться об освобождении всех оставшихся в живых. Главным условием этой договоренности было обязательство российского правительства прекратить боевые действия и решить вопрос о статусе Чечни только путем переговоров. Кроме того, террористами было выдвинуто дополнительное условие их ухода и освобождения т.о. более тысячи остававшихся в больнице заложников. Для обеспечения безопасности террористов вместе с ними на автобусах в Чечню должны были отправиться 140 добровольцев, включая переговорщиков. В противном случае террористы были готовы остаться в больнице и погибнуть вместе с заложниками при следующем штурме. После согласования с Черномырдиным их условия были приняты. В селении Зандаг Рыбакова отпустили вместе с другими заложниками.

В декабре 1995 года депутатом в Государственную Думу 2-го созыва по 206-му Адмиралтейскому округу Санкт-Петербурга от партии партии Демократический выбор России, также был поддержан Яблоком. После гибели Галины Старовойтовой возглавлял партию «Демократическая Россия». Сложил полномочия председателя в октябре 2000 года.
В 1999 году вступил в СПС. В декабре того же года переизбрался депутатом Государственной Думы 3-го созыва по 206 избирательному округу Санкт-Петербурга, набрав 21,35 %, победив в том числе Александра Невзорова. В январе 2002 года Рыбаков вышел из СПС из-за того что партия поддерживала политику, проводимую руководством страны, после чего, отказавшись вступать в возглавлявшуюся тогда Б. Березовским партию «Либеральная Россия», стал активно работать в движении «Либеральная Россия» под руководством С. Юшенкова.

В настоящий момент является членом Правозащитного совета Санкт-Петербурга, членом Санкт-Петербургского Союза писателей, занимает должность вице-президента Товарищества «Свободная культура».

Прямая речь

Из интервью для сборника «ТЭИИ. От Ленинграда к Санкт-Петербургу», 2007 год.

Ты в курсе, что у нас был ТЭВ, и чем существование этого объединения закончилось. Из мест не столь отдаленных ты прибыл, когда мы уже влились в следующую организацию — ТЭИИ. Как ты считаешь, насколько нам, художникам того времени, было необходимо объединяться в какую то организацию?
По сути дела, у нас не было альтернативы. Существовать врозь, и врозь пытаться бороться с той бюрократической партийной системой, монополией на искусство, культуру было практически невозможно в одиночку. Поэтому оставалось либо осознать, что ты работаешь в стол, за шкаф, за диван, для потомков, просто для себя, либо эмигрировать, либо объединяться и пытаться преодолеть те препоны, которые стояли перед всеми. Да и вообще, объединение художников в такую команду, с дисциплиной и некоторым ущемлением своего «я» ради общих целей противоречит природе художника — человека с ярко выраженным индивидуализмом, как правило. И значит, действительно не было другого выхода.

А как ты считаешь, была ли работа, которую проводило ТЭИИ, продолжением той работы, которую проводило ТЭВ?

Нет. Ведь ТЭВ не удалось по настоящему развернуть работу. Это был рывок, психическая атака, если можно так сказать. Та пара больших и пара маленьких выставок, которые тогда удалось сделать, были скорее стечением конъюнктурных обстоятельств, которые оказались в пользу ТЭВ. Но как только власти передумали, все усилия художников стали натыкаться на гранитную стенку, о которую ТЭВ и расшибся. Возможно, если бы ситуация в стране была иной, можно было бы говорить о том, что ТЭВ был первым этапом. С. К.: Ты хочешь сказать, что ТЭИИ началось с нуля? Ю. Р.: Нет, просто нельзя сравнивать работу ТЭВ и ТЭИИ. У ТЭВ слишком коротким был период работы. По целям — ТЭИИ продолжало ТЭВ, но по объему и качеству сделанного — безусловно нет, потому что ТЭВу не дали многого сделать. А у ТЭИИ уже стало что то получаться. Более того, новое поколение художников, которые переросли наш авангард за эти годы, уже были более социализированными людьми. В ТЭВ тот индивидуализм, о котором я говорил, превалировал. Это было объединение людей, которые при первой же возможности хотели разбежаться. В ТЭИИ такого отталкивания уже не было.

Какими датами, годами ты определяешь время существования ТЭИИ?

Для меня —1982 –1987, 1988-й, может быть.

Окончание — выставка «Правые и левые» в Манеже или выставка на Охте?

Вообще, смотря что понимать под существованием ТЭИИ. Было ведь два этапа. Первый — когда надо было добиваться каждой выставки, сохранения каждой работы на выставке. Стараться, чтобы нас не разобщили, не спровоцировали на распад. А второй этап — когда эти опасности стали уходить, и ТЭИИ уже не было нужны идти на штурм Смольного, выставки можно было делать и групповыми усилиями. Однако ТЭИИ продолжало существовать и было тылом, поддерживающим организаторов этих выставок. И управление культуры тоже знало, что это члены товарищества и, возможно, лучше не связываться. Эта степень накала начала спадать к 1987 году.

Скажи, пожалуйста, какие выставки ТЭИИ запомнились тебе больше всего?

Мне кажется, содержательно, по уровню, и тому интересу, который они могли вызывать и вызывали, выставки были ровными. Даже по качеству работ, которые были на выставках: там всегда присутствовали как яркие, интересные работы, так и работы слабые, и средние, и всякие разные. Это, собственно, было естественным результатом тех обстоятельств, в которых мы эти выставки делали. В этом смысле я не могу выделять какие то из них, они запомнились мне скорее как социальное явление. Например, выставка, на которой нам пришлось снимать свои работы, в 1986 году, поэтому и запомнилась. Выставка в Гавани была большим интересным явлением: и по количеству работ, выставленных там, и по обстоятельствам, в которых это происходило.

Да, и твоя героическая роль — те щиты, которые ты собирал по музеям всего города, чтобы использовать их как экспозиционную площадь…

Да я, честно говоря, не так давно где то прочел об этом и вспомнил. Это, собственно, повторение истории с выставкой в Гавани в 1982 году. В ней многие должны были принимать участие. Нам тогда предоставили павильон, и в одном зале были выставлены и дизайн, и керамика, и гоночные автомобили, и живопись. Вешать картины было не на что, и мы договорились с заводом по производству древесно стружечных плит, вывезли целую шаланду этих плит, еще горячих, прямо из под пресса, и на проволоку подвесили их в зале. А потом приехал Аникушин, взял в руки карандаш и громко сказал: «Сейчас я пойду с этим карандашом и поставлю крестики около тех работ, которые должны быть сняты. И никаких дискуссий». Пошел и поставил крестики около каждой работы. Оставил три работы одного из организаторов, который потом работал директором этого выставочного центра. За ночь сняли все наши работы, сложили в угол. А о выставке уже было объявлено, были афиши в городе, и до открытия оставались сутки. За сутки они объехали все городские Дома культуры, где были изостудии, набрали там акварелек, гипсов и натюрмортов. И «выставка» открылась.

Как ты считаешь, за те годы, что существовало ТЭИИ, оно имело значение для общекультурной жизни города?

Разумеется, имело. Хотя бы потому, какой был отклик и какую толпу зрителей выставки всегда привлекали. И не только Ленинграда, ведь за те полтора десятка выставок, что у нас были, в них приняло участие множество художников из других городов. А там ведь для художника участие в питерских или московских выставках имеет очень серьезное значение. Тогда это было очень важно.

А добилось ли ТЭИИ своих целей?

Добилось, советскую власть помогло ликвидировать. Если бы не наши выставки, она просуществовала бы еще довольно долго. Конечно, в каждой шутке есть доля шутки, но мы действительно раскрепощали сознание людей.

Является ли продолжением работы ТЭИИ то, что делает товарищество «Свободная культура»?

Нет, это совершенно другая организация и другая жизнь. Мы живем уже на другой планете. Тогда у нас был союз борьбы за освобождение рабочего класса — трудящегося художника. А «Свободная культура» — это «Параллелошар» имени Сергея Викторовича Ковальского, существующий вне времени и пространства и постепенно перетягивающий внутрь себя пространство внешнее

Интервью взял Сергей Ковальский

На Круги Своя

Статья из сборника «ТЭИИ. От Ленинграда к Санкт-Петербургу», 2007 год.

Когда я вернулся из мест «не столь отдаленных», то обнаружил, что «Сайгон» еще существует. Этот ничем не примечательный кафетерий, на углу Невского и Владимирского проспектов, был убогим, но единственным местом пересечения питерской богемы. Высокий прилавок, за ним несколько кофейных автоматов и буфетчиц, длинный узкий зал, а в нем обыкновенные столики стойки, удобные только для того, чтобы, глотнув кофе, бежать куда то дальше… Но именно тут издавна встречались свободные и нищие художники, поэты, музыканты, сюда забегало студенчество, здесь можно было услышать, как за соседним столиком толкуют о Кьеркегоре и Колтрейне, Святом причастии, ЛСД, Сахарове, поп арте…

Завсегдатая кафе, жившего тогда рядом Бориса Кошелохова, я встретил, конечно, там. Последний раз я видел его 6 лет назад, в зале суда, на Васильевском острове. Это был единственный художник, что пришел тогда поддержать нас. Мы обнялись, Боб пошел к знакомой продавщице и принес по чашке крепчайшего, «четверного» кофе… Разговорились, оказалось, что он за эти годы успел жениться на итальянке, уехать в Рим, пожить там чужой жизнью, махнуть на нее рукой и вернуться назад, на бывшем роскошном, но совсем старом и драном авто… Живет в коммуналке, что то где то сторожит, задумал серию на тысячу холстов, пишет, складывает штабелями и в ус не дует… Он рассказал мне, что в ноябре прошлого, 1981 года группа питерских художников организовала большую квартирную выставку на Бронницкой улице, там показали свои работы полсотни художников, причем разных поколений, а заводилами стали молодые… Потом было составлено коллективное обращение в ЦК. Теперь они же пробили разрешение на официально разрешенную выставку, куда Борис и позвал меня, чтобы познакомить с организаторами и посмотреть, что делают «левые» сегодня.

12 октября я пришел в ДК им. Кирова, было жутко интересно и тревожило — как примут? Со времен второй и последней выставки ТЭВ в ДК «Невский» прошло немало… Нет в Питере ни Филимонова, ни Синявина, уехали Бугрин и Клеверов. Есть Игорь Иванов, Петроченков, но вряд ли они меня помнят, а Толик Белкин, с которым мы приятельствовали когда то, говорят, теперь «мастер» и — сам по себе… Да, из оставшихся «стариков» вряд ли кто нибудь меня помнит, я и в 1970-е годы был не очень заметен — так, начинающий… В лучшем случае вспомнят имя в связи с Петропавловкой, но таких, как Боб, мало, а молодые — какие они?

В вестибюле, перед выставочным залом, Кошелохов познакомил меня с Сергеем Ковальским, сказав, что он один из главных моторов нового Товарищества. Я еще не видел его работ, но, крепкий и собранный, он оказался не похож на экзальтированных активистов и мэтров ТЭВ 1970-х годов. Сразу было ясно, что здесь нет тщеславия, истерики или снобизма, а движет человеком убежденность в необходимости взятого на себя дела. Наш разговор был коротким, у оргкомитета шли трудные переговоры с чиновниками. Оказалось, что они требуют удаления или замены большого числа работ. В состав выставкома входили работники Управления культуры, партийные чинуши, кто то из КГБ, четыре художника из ЛОСХа (Союз художников) и два представителя дирекции ДК им. Кирова.

Надо отметить, что «союзные» художники были умнее и профессиональнее остальных. В острые моменты, когда остальные «эксперты» хотели зарубить очередную работу, лосховцы даже пытались объяснять и защищать — так вели себя и Дмитриев, и Горевой. Но с ними не очень то считались… Камнем преткновения стали работы Л. Болмата, ВИКа, В. Герасименко, А. Гуревича А. Розина, В. Духовлинова, Ю. Петроченкова, К. Миллера, других. Юрий Новиков, один из основателей ТЭИИ, искусствовед, работавший тогда в Русском музее, рассказывал потом, как выставком спорил о «втором дне» в натюрморте В. Герасименко. Немалой головной болью для властей в те годы была эмиграция, с послевоенных лет и до 1990 х годов из СССР, несмотря на все преграды, эмигрировало более 1 миллиона человек, причем среди них было немало нужных стране специалистов. К тому же бесил власти сам факт того, что «советский» человек предпочитает какую то другую жизнь. «Что обозначают лежащие на письме шестерка пик с бубновой десяткой? Письмо, конечно же, «оттуда», вот герой и размышляет, куда податься — «туда» («дальняя дорога») или дожидаться «казенного дома»…» Так вслух размышляли инспектора человеческих душ, боясь и пресекая все, что им мерещилось…

В тот первый раз оргкомитет ТЭИИ просто сдал готовую экспозицию официальному выставкому, надеясь на его здравый смысл. Но пришлось спорить и ругаться. Открытие задерживалось, оргкомитет советовался с участниками, снова выходил на чиновников… Получив приглашение Сергея Ковальского приносить работы на следующую выставку, я ушел вместе с Кошелоховым. На выходе из ДК познакомился с Юрием Гуровым, скульптором и живописцем. Мы отправились к нему в мастерскую, благо было недалеко, на третьем дворе одного из домов 4-й линии Васильевского… Удивительно живой, открытый, энергичный Гуров поразил меня тогда своей энергией, бесшабашным напором и оптимизмом. Огромная расселенная коммунальная квартира на первом этаже была завалена холстами, подрамниками, кусками дерева, скульптурой, железом и глиной. Отгороженный угол двора занимали глыбы мрамора и гранита, спилы древесных стволов. Но самым удивительным оказалось то, что все это хозяйство существует на «птичьих» правах. Никакой аренды, лишь устная договоренность с жилконторой, даже глыбы во дворе и те попросту сперты художником не весть где… На мой вопрос, а если завтра выгонят, или спросят откуда камень, или еще что — услышал: «Ерунда! Ну найду другое место, обойдется…». Такая энергетика и свобода воодушевляли. Попив чайку, поговорив, узнал, что выставке в ДК предшествовало коллективное письмо властям о необходимости открыть дорогу поискам вне официальных творческих союзов, что газаневские «старики» хоть и принесли свои работы, но сами не активничают и смотрят на молодых снисходительно, свысока, а кто то даже забрал свои холсты, не увидев достаточной к себе почтительности… Услышав, что оргкомитет неоднороден в отношениях с властями, что даже на развеску собственных работ художников не затащить и не хватает рабочих рук, я понял, что дело мне в Товариществе найдется…

Наконец, 14 октября выставка открылась, вместе с толпой я вошел в зал. Холсты и графика плотно перекрывали стены, стенды и даже колонны зала. 38 художников, 300 работ. На меня рухнула лавина образов, красок, фактуры, экспрессии, все это кричало, отторгало, затягивало, проникало в сознание… После шести лет отрыва далеко не все воспринималось. А разобраться в том, что изменилось, найти свое в калейдоскопе ходов, форм и приемов живописи было трудно, но необходимо… Я увидел знакомые имена — Валентин Герасименко, Слава Афоничев, Наташа Жилина и еще десяток газаневских ветеранов, но большая часть имен была мне незнакома. Честно говоря, сейчас я уже не помню отдельных работ, все смешалось в калейдоскоп наложившихся друг на друга впечатлений.

Я, слава Богу, не стал искусствоведом, поэтому не могу и не хочу раскладывать по полочкам, изобретать надуманные связи и строить заумные теории о творчестве, изначально носящем внесистемный, глубинно подсознательный характер. Но поскольку речь об этом все же зашла, попробую сформулировать свое понимание… Почему почти каждый ребенок с 5 до 12 лет берется за карандаш? Почему почти каждый ребенок однажды оставляет это занятие и уже никогда к нему не возвращается? Думаю, что человек, которого тянет «изображать» не из прагматических соображений, а по некоей душевной потребности — делает это от одиночества, пытаясь установить разъятые связи с окружающим его миром… Стать тем миром, что ты изображаешь, проникнуть в него, вплавиться в его часть, в его состояние… Такова внутренняя психологическая потребность — снять свое сиротство приобщением… Попутно ребенок, начинающаяся личность, ищет другие способы «вписаться» в мир, и, как правило, корешки прорастают в социуме. Тогда, уже в отрочестве — марки, футбол, друзья, потом профессия, семья, долг, колея… А те, кто не встроился в ячейки и шеренги, те, кому там плохо, остаются наедине — искать брешь в плоскости холста. И в этом процессе тоже продолжаются попытки социализации — ищется язык, подводится вербальная «база», кому то удается найти способ «не продавая вдохновенья, рукопись продать»… Другим остается понять, что одиночество непреодолимо, следующий шаг — служение или богоборчество. Как ни странно, этот мотив возникает еще у Леонардо, который писал в записных книжках: «О, художник! Никогда никому не подражай, пусть каждое твое творение станет новым явлением природы!» Что значит — новым? Вообще, новым? Тем, что Господь не создал, а я создам? Или проявлением той сущности, которая уже есть, но ищет воплощения? Авангард пошел по обоим путям: это — художник-демиург, мастер — освободитель скрытых сущностей, чуткий проводник того, что пребывает в немоте… это — художник бунтарь, создатель Голема… И зритель, которому нужна гармония «узнаваемого», начинает подозревать шарлатанство, банальную аферу в поисках и находках нового искусства. Профанация, говорит он, я тоже так могу! На кой мне черт эти ваши разводы и брызги — вам же нечего сказать! Зачем мне ваш урод, занятый обстриганием ногтя, эта «заумь» или детские каракули? И правда — сказать «нечего», заумь для «чокнутых», а каракули «ни зачем»… Да, рядясь в теории и манифесты, художник — разведчик популяции, ничего не хочет «сказать», он просто ищет свое и ваше место в мире, заглядывая и высвечивая его потаенные уголки. Для востребованных обществом потребления, для тех, кто пристроит свои рукописи — erde gaist вскоре замолкнет, чьи то поиски продолжатся до конца и отчаяния, кто то придет к вере или долгу…

Все это под разными личинами и одеждами я увидел на первой выставке ТЭИИ, впрочем, продолжение мук рождения и поисков мы можем увидеть на выставках и сегодня. Эстеты, философы, шутники и нравоучители — художники от Бога и ремесленники, вырабатывающие «золотую жилу» модного стиля, — они выносят себя на суд и торжище толпы…

Да, толпа была большая, по данным администрации ДК, за 17 дней оргкомитет насчитал 25 тысяч, дирекция ДК — больше. К концу устроили обсуждение — оно состоялось в малом концертном зале. Как писал потом Сергей Ковальский: «Это обсуждение может служить худшим примером возможного сотрудничества между представителями «официального» и «неофициального» искусства. За исключением выступлений представителя ЛОСХа Дмитренко, который провел достаточно полный разбор выставки, и выступления Мамонова, остальные выступления носили настолько курьезный характер, что реакцией зала был дружный смех. Докладчики от ГУКа не явились совсем. И хотя Ю. Новиков, И. Адамацкий, В. Нестеровский, С. Бернадский вели разговор на обсуждении по существу, — ради него и пришло 700 любителей изобразительного искусства, — большого разговора не получилось…». Да и не могло получиться. Позже я и сам принимал активное участие в обсуждении наших выставок, все они сводились к паре-тройке дурацких, подчас провокационных вопросов — что нибудь на тему — умеем ли мы рисовать или что хотел сказать имярек своей работой… А дальше разговор переходил в плоскость социальную, мы рассказывали о том, как и чем дышит Товарищество, какие у нас планы, пытаясь заручиться поддержкой общественного мнения, говорили о том, как нас гнобит начальство, собственно, к искусству это отношения не имело. Оно, в той своей природе, о которой я уже сказал, мне кажется, вообще не предмет обсуждения. Разложенное на составные части, препарированное в угоду вкусу или теории, искусство умирает. И зрители, и сами участники выставки отметили, что в результате борьбы и вынужденных уступок официозному выставкому экспозиция получилась слегка прилизанной, а обсуждение, в котором Юрий Новиков стремился «снять традиционные эпатажные выпады, ввести разговор в деловое русло… отказаться и от традиционного для таких обсуждений рефрена о трудностях существования этого слоя художников», оказалось пресным…

На выставке работал социолог и бывший политзэк Сергей Бернадский, он проанализировал 400 отзывов зрителей, по результатам «голоса» в книге отзывов распределились следующим образом: сугубо положительные — 67%, критические (что то «за» и в чем то «против») — 25%, сугубо отрицательные — 5%; 3% составили «отзывы на отзывы» или же сентенции типа: «Гений и злодейство — две вещи несовместные», «Есть только бог, бог, бог, и моя белая рубаха», «торжество сионистов» и т. п..

На последовавшем вскоре после выставки собрании участников, членов ТЭИИ, Сергей Ковальский отметил, что оргкомитету трудно выполнять самостийно взятое на себя право отбора работ, приема новых членов, принципы развески. Возникают напряги, конфликты по типу: «А ты кто такой?». С другой стороны, кому то придется решать эти вопросы, что ни говори о свободе искусства, но просто открыть двери настежь — мы не можем. Дилетантство, графомания, примитивный эпатаж, провокация быстро дискредитируют наши выставки. Значит, отбор нужен, но те, кто возьмутся за этот неблагодарный труд, должны обладать мандатом доверия. А для этого надо перед каждой выставкой выборным путем определять из числа ее участников и членов инициативной группы ТЭИИ свой выставочный комитет – 7-8 человек…

Сделано это не было. Дело в том, что творческие люди, как я уже говорил, предпочитают писать картины, рисовать, сочинять, лепить, рубить, но только не заседать, служить, работать на других или заниматься «бюрократией». Принести свои работы на выставку — да, но идти куда то спорить с чиновниками? Ни за что! Отбирать чужие работы, наживать себе врагов? Зачем? Пусть берут на себя ответственность другие, а мы поглядим — что у них получится и что ими движет… Барыш или гешефт, который мог подразумеваться, был, конечно, нелеп — разве что при наличии садомазохизма в натуре активистов. На самом деле роль «пробойников» брали на себя те, кто просто не мог иначе, те, кто в творческой среде — редкость. И это вполне естественно — такова природа художника, осуждать его за отсутствие артельного духа не стоит… Поэтому пришлось Григорьеву, Новикову и Ковальскому тянуть свою лямку дальше.

Инициатива, говорят, наказуема исполнением… Конечно, со временем, когда деятельность Товарищества вошла в относительную колею, когда стала вырисовываться перспектива общественного признания труда, взятого на себя инициативной группой, — нашлись те, кто увидел недостатки, кто захотел вписаться в ряды и понести эстафету дальше, лучше и быстрей… Если бы ТЭИИ было признано, получило бы какие то блага и официальные перспективы — началась бы настоящая драка за то, кто встанет у руля. Но до этого дело не дошло.

Отношение к Товариществу и в Городском комитете КПСС, и в Управлении культуры Ленгорисполкома было опасливо-неприязненным, как если бы в руки зам. начальника Управления М. Мудровой начальство кинуло ежа — бросить еще нельзя, но хочется и побыстрей… поэтому желающие взяться за кормило появлялись, но хватало их до первой ругани с начальством. А еж фыркал и подпрыгивал. ТЭИИ требовало к себе внимания и прав наравне с Союзом художников. В СССР существовали Творческие союзы — по одному Союзу на всех архитекторов, Союзу на всех художников, Союзу всех писателей, Союзу всех музыкантов… Попасть в Союз художников можно было при наличии высшего художественного образования (за редчайшим исключением), комсомольского, а еще лучше партийного стажа и знакомств… Помимо всего перечисленного, существенно помогало участие в выставках, где надо было кистью присягнуть на верность КПСС и ее «идеалам». Со временем, уже будучи членом, можно было и удалиться под внепартийную сень, заняться портретом или пейзажем. Через госпредприятие «Художественный фонд» при удаче или по блату можно было получить заказ на оформление какого нибудь оптимистического панно, еще государство обеспечивало своих художников заказами от предприятий и колхозов. Существовал специальный отдел «искусствоведов» коммивояжеров, они ездили по городам и весям… Приходя к директору какого нибудь совхоза, такой человек вежливо укорял: «Иван Иваныч! Ну как же так, я тут с проверкой по культурно идеологической линии. Походил, посмотрел — а у вас ни наглядной агитации, ни пейзажа советского в клубе, а бюст Ильича совсем облез… Непорядок!». Директор обычно жался, говорил, что денег нет, в конце концов сходились на какой то сумме и заказ шел в Союз… Об этом рассказывал мне Олег Волков, который одно время работал в этой системе. Кроме того, «кормление» шло и прямо через Союзы, которым госбюджет выделял средства на покупку работ своих членов. Осенние и весенние выставки заканчивались тем, что почти у каждого художника что нибудь покупалось. Расценки были забавными — квадратные метры холстов помножались на разряд мастерства и коэффициент близости к начальству. Потом все закупленное уходило в запасники, часть удавалось реализовать, ну а то, что пролежало больше 3–5 лет, актировалось и сжигалось…

Так вот и жили члены Союзов. Мастерские практически бесплатные, материалы со скидкой, творческие дома отдыха, поездки… Конечно, не всем жилось сладко, кто то в роскоши, а кто то и в бедности, но с голоду не мерли. Это вовсе не значит, что в этой среде не было сильных, самобытных и творчески независимых мастеров — конечно, были и есть. Но таким жилось хуже других, выставки Тюленева, Крестовского… тормозились, закрывались, а за контакты с иностранцами можно было лишиться мастерской и членского билета…

Мы не просили себе таких привилегий, ведь за все это надо было платить, как минимум — лояльностью. Мы настаивали на том, что члены Товарищества должны иметь право заниматься только творческим трудом. Казалось бы — в чем проблема? Да, прошло 25 лет, и новым поколениям неведомы дикие, нелепые условия, в которых жили тогда люди. Это сегодня — чем ты занят, работаешь ли ты штатно в конторе или сидишь дома — неважно. Но в те времена двух месяцев «тунеядства» было достаточно для принудительной ссылки на «101-й километр», в деревню, на стройку — где ты обязан был приступить к «созидательному труду на благо коммунизма». Так в ссылку как «тунеядец» был отправлен будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, поэт Иосиф Бродский. Мы хотели, как и члены ЛОСХа, иметь право арендовать мастерские, продавать свои работы и выставляться. Но для этого надо сначала присягнуть на верность КПСС и принципам соцреализма, а потом дать «хозяевам» жизни право первой ночи, право выбрать из нас тех, кого они признают художниками. Оргкомитет героически бился за новые и новые выставки, инициативные группы и общие собрания художников сочиняли и отправляли властям новые и новые требования легализации Товарищества.

В апреле 1984 года удалось получить разрешение на выставку во Дворце молодежи, в большом зале. К этому времени я наконец и сам принес несколько работ, одна из них — старая графика (искореженный цветок, проросший сквозь треснувшие тиски), ее я сделал в 1976 году, за несколько дней до ареста, и еще пару живописных работ. На этот раз оргкомитет настоял на том, что отбор работ и развеска будет сделана самими художниками, а окончательная приемка экспозиции остается за Управлением культуры. Больших баталий по поводу содержания выставки, насколько я помню, не было. Мои работы прошли, хотя, как рассказывал Юрий Новиков, у чекистов были сомнения в том, стоит ли вообще пускать эту личность в число участников… А в конце июня инициативная группа на общем собрании предложила, ввиду большой работы, расширить свой состав до 11 человек и переименовать ее в Правление. Юрий Гуров неожиданно предложил мою кандидатуру. Тайно проголосовали, по подсчетам оказалось, что кроме отцов основателей в Правление вошли: И. Бородин, Ю. Гуров, В. Герасименко, Б. Кошелохов, В. Максимов, Е. Орлов, Ю. Рыбаков, А. Тагер, председателем стал С. Григорьев, я — ответственным секретарем.

1 августа мы отправили в Смольный, в Обком КПСС и Главное управление культуры новые письма с предложением рассмотреть вопрос об официальном признании ТЭИИ. В августе1983г. в ДК им. Кирова прошла еще одна наша выставка. В сентябре 1983 г. Сергей Григорьев имел беседу в Смольном с неким Китаевым по нашему письму. Ему было указано на то, что Устав Товарищества недостаточно четко формулирует свои идейные установки и не отражает отношения к основополагающему, идейному принципу советского искусства — социалистическому реализму. О позиции коммунистов мы отчитались на сентябрьском собрании; ругани в адрес Смольного было немало, ни о каком о «соцреализме» слушать не захотел никто, почти… Мы приняли в члены Товарищества 46 человек из тех, кто уже стали участниками наших выставок; обсудили планы — персональную для Альберта Розина, тематическую «Грани портрета», наметили график… Однако вскоре пришлось собираться вновь. Еще в октябре 1983 г. несколько художников — членов ТЭИИ сообщили правлению, что с ними встречались сотрудники Ленинградского комитета госбезопасности, которых интересовала деятельность ТЭИИ. Свой интерес сотрудники КГБ объяснили тем, что им поручено составление справки по деятельности ТЭИИ для Ленинградского Обкома КПСС.

Меня это сильно встревожило, Правление собралось в мастерской у Евгения Орлова, и я постарался убедить товарищей в том, что не следует делать вид, что мы этого не знаем. По нашему поручению Сергей Григорьев, как наш председатель, связался с кем то из руководства КГБ и договорился о коллективной встрече. Для проведения собраний мы пользовались помещением Клуба литераторов на ул. П. Лаврова, д. 5, кв. 4. Туда мы пригласили и чекистов. Адрес был им знаком. Пришли двое, молодые, крепкие, мордатые. Назвались один Лебедевым, другой Коршуновым. Я попросил их предъявить служебные удостоверения, там действительно стояли эти фамилии. Коршунов отрекомендовался как «начальник подразделения КГБ по идеологическим диверсиям и связям с культурой», Лебедев как помощник… Как и договаривались заранее, сообща мы постарались объяснить «товарищам», что наша организация не занимается политикой, что это профсоюз творческих людей, что художников интересует их работа, выставки и статус. Сказав, что вся работа организации открыта, что у нас нет секретов, мы предложили КГБ отказаться от получения информации через случайные контакты и вербовку художников, объяснив, что достоверную информацию о наших целях и задачах они всегда могут получить при встрече с Правлением. Чекисты, в свою очередь, старались быть внимательны и даже доброжелательны. Все испортила неосторожность Коршунова. Посмотрев на меня с улыбкой, он спросил: — Юлий Андреевич! А вы меня не помните? — Нет, — удивился я. — Ну как же, я ведь был в следственной группе по вашему делу, в 1976 году. Позже «Коршунов» (по паспорту Кошелев) признавался кому то: — Когда я увидел, как изменилось лицо Рыбакова, я понял, что зря сказал…Он действительно дал промашку. Я вспомнил этого человека, в 1976 году он действительно был на «подхвате» у тех, кто вел следствие. Когда «моему» следователю Тотоеву нужно было, например, выйти из кабинета, где он вел мой допрос, он звал Пашу, чтобы тот меня покараулил. Однажды тот даже попытался прочесть мне какую то нотацию, не получилось… И вот теперь этот «песик» — «начальник подразделения по вопросам идеологических диверсий в области культуры»? Боже! Да, взгляд у меня, наверное, и вправду был выразительный…

Закончился наш разговор о нуждах Товарищества тем, что парочка заметила: «Комитет госбезопасности не рас полагает полномочиями, чтобы влиять на решение вопросов, которые могут быть разрешены на уровне Обкома КПСС и Ленгорисполкома…», а еще — «им бы не хотелось чтобы проблемы Товарищества стали объектом инсинуаций западных антисоветских информационных служб». Попросту говоря: «Помощи не ждите, а вот навредить, если будете рыпаться, мы можем…». На сем и раскланялись, сделав вид, что все довольны. В машинописном Бюллетене ТЭИИ, который мы стали издавать к этому времени, резюме этой встречи было сформулировано так: «Представители Товарищества согласились с тем, что политические спекуляции и дезинформация о деятельности ТЭИИ на страницах печати за рубежом не пойдут на пользу Товариществу, и выразили уверенность в том, что наметившийся прогресс в делах ТЭИИ не оставит места для подобных нежелательных явлений». Наверное, отсюда можно вести отсчет драматических коллизий и внутренней борьбы в самом Товариществе. Стержнем или, точнее, «камнем преткновения» стало разное понимание того, каким путем двигаться дальше. Сергей Григорьев и Юрий Новиков считали естественным постепенное врастание Товарищества в советскую систему, для чего можно было поступиться одним, другим, третьим. Ради целого.

А в стране продолжалась тотальная зачистка правозащитников, диссидентов и всяческого инакомыслия. Шла «охота на ведьм», газеты и журналы публиковали статьи об идеологических диверсиях, антисоветчиках, наемниках и пособниках империалистов. Именно так называлась очередная, прошедшая по телевидению агитка, где в один винегрет были перемешаны ЦРУ, власовцы, эмигранты, художники, поэты, передачи радио «Свобода», академик Сахаров, фарцовщики и Народнотрудовой союз… В ответ на это 5 марта 1984 г. в адрес Управления культуры поступило письмо, составленное и подписанное Юрием Новиковым от лица Совета ТЭИИ и Правления «Клуба-81». В письме было предложение создать телепередачу о хороших литераторах и художниках, чтобы использовать этот фильм «в идеологической борьбе против антисоветских сил на международной арене». Не знаю, согласился ли «Клуб-81» участвовать в «идеологической борьбе против антисоветских сил», коллективных протестов оттуда мы не слышали, но с Советом ТЭИИ это письмо не было согласовано и не было принято общим собранием. Это вызвало тогда вопросы и возмущение нашего Совета. Для меня и Сергея Ковальского, для Евгения Орлова и Валентина Герасименко, Славы Афоничева, Евгения Тыкоцкого и других такая игра с «органами» была невозможна… Я считал политический режим, в котором мы жили, — оккупационным режимом, а его обслуживание — коллаборационизмом. Поэтому, когда на призыв Новикова откликнулись «органы» и на одной из выставок нам предложили дать телевизионщикам интервью — они услышали то, что их категорически не устроило…

С переменным успехом существование Товарищества продолжалось, большие и маленькие выставки множились. Товарищество успело к тому времени провести три большие выставки, число членов организации перевалило за 80, стали создаваться творческие группы («Новые художники», «Пятая четверть»…) со своими концепциями и взглядами. Это не мешало союзу столь разнородных авторов, но стали обостряться расхождения в Совете, они носили стратегический и нравственный характер.Мне не хочется посвящать много времени последовательному и детальному изложению событий. Я снова воспользуюсь сохранившимися свидетельствами. На первом этапе итоги конфликта внутри Товарищества характеризует статья Ю. Новикова, появившаяся тогда в полусамиздатском журнале «Часы». Я колебался, размышляя над этим документом, — стоит ли публиковать (даже в сокращении) свидетельство давней борьбы, сильно отдающей дрязгами и личными счетами. Но кроме этого статья — документ эпохи, живой пример тех вымороченных, нелепых и гнусных условий, в которых приходилось жить или выживать. Описание обстоятельств, их характеристики автором не всегда точны, иногда предвзяты, но важнее суть и дух обстоятельств, в которых художникам приходилось выбирать — вписываться в систему или выламываться из нее.